Когда я увидел их, я почему-то совсем не ожидал их увидеть и параноидально посмеялся, привет-привет сон, сейчас я перевернусь на живот и у меня будет медитационно правильное положение, а ты исчезнешь, да-да, ты исчезнешь, а я ещё проснусь и на пару пойду. Потом я вспомнил, что, к сожалению, уже проснулся, и даже ходил на пары, а нынче выходной, слово-то какое, вы-ход-ной, вы - вы идёте по коридору, тёплые, как коты, тёплые, как слова, которые наверняка говорите друг другу; ход - теперь мой ход, точно мой, мне же нужно что-нибудь сделать, нужно хотя бы сбить этот гарцующий от счастья шаг; ной - ной не ной, а ты что-то не то делаешь, мой мальчик, точнее, что-то не то не делаешь, и на твоём месте Тревор, смотри, как ему уютно и тепло в твоём силуэте, смотри, как ему нравится смотреть на неё твоими глазами, как он за это отдал бы всё на свете, а тебе уже нечего отдавать, потому что ты стоишь в какой-то неясной ячейке в каменной стене и клацаешь зубами на коридорный воздух.
У него были коралловые морские глаза, но средний рост и совершенно невероятное имя, из которого я стал составлять на ходу дурацкие слова: рот, вор, рев, вот, и от этих трёхсложных слов мне стало паршиво - или не от них мне стало, и я пошёл за ними по пятам, и их исчезающие следы отчего-то жгли мне подошвы. И я плёлся, почти так же, как красивая ложь Тревора - я придумал сам себе, что он непременно ей плетёт красивую небылицу, а она внимает внимательно и верит, и думает, что он хороший Тревор, а он всего лишь хороший оратор.
Из слова оратор тоже можно составить слово рот и ещё какое-нибудь. Зачем она с ним гуляет. Зачем она с ним гуляет!..
А у нас была небывалая прекрасная латинская буква на цепочке толщиной в кошачий ус или с ниточку моего терпения, которые сейчас некстати задумало иссякать, хотя я вовсе не чувствовал гнева, а они не чувствовали меня - не прислушались, не обернулись. А у нас было очень странное гвоздичное утро, когда все думали о взбитых сливках и о прибывающем эшелоне гостей с каких-то там холмов или не холмов, а мы думали друг о друге и, думая, целовались даже. А у нас было время, чтобы что-нибудь такое друг другу сказать, но мы не сказали. А она теперь так деликатно всё предаёт - и прекрасную букву, и утро, и наше время. Хотя я, конечно, придурок - хороший. А Тревор оратор хороший!
Они разошлись - не совсем, как бы я пожелал, но в разные стороны - по запутанным разветвлениям школьного коридора, от которого сам мозг закручивается в лабиринт, и она его поцеловала - в его ораторскую щёку, конечно, но всё равно я был таким ненужным, что на меня можно было бы заклеить обоями. И он со счастливой щекой пошёл налево - сходил бы правда налево пару раз, что ли, а я был незаметный, как воздух, с той разницей, что воздух кому-то нужен.
Тогда я, отличающийся от воздуха, догнал её - мне нечего было догонять, я со своей слежкой зашёл слишком далеко, точнее, слишком близко к ним, и я снова задышал, и даже как-то топнул по утробно зазвучавшему полу, и тронул Викторию за плечо - примерно как если бы ей на плечо села стрекоза или что-нибудь крылатое покрасивее. Она почувствовала крылатое, а может, это потому, что я задышал по-собачьи и топнул. Передо мной стояла чужая своя Виктория, а ещё неимоверно трудная задача; главная трудность была в том, что я не знал, в чём она заключается - задача.
- Привет, Виктуар, - она была очень, совершенно такая же, как в своей сказочно-литературной комнате, и смотрела на меня, как тогда в окно, и мне так не хватало её - и ума не хватало мне тоже. Как и идей для разговора, но я улыбнулся, мягко, похоже на простыню в складках. Зачем, я не знал, но мне было не сладко, точнее, совсем уж горько, и я улыбнулся. - Я...
Что именно значит "я..." я ещё не придумал, и поэтому остановился в своей плохой речи, и на месте остановился, Виктуар остановилась тоже, и я чуть было не подумал, что не должен вообще ничего говорить, что лучше осторожно её захватить за воротник и вообще осторожно её захватить в плен.

Так вот, из-за него были все мои беды, из-за него была моя моральная интоксикация, хотя я старался не думать об их... любви. Слово "любовь" было шекспировским, гортанным и довольно некрасивым, и я старался не вспоминать уродливое слово, и вместо него были какие-то пустоты, которые я хотел заполнить всё время какой-то ерундой вроде приятельства с кем-нибудь славным или жвачки. Во всём был виноват джинн Тревор со своими кинематографическими глазами, такие глаза всё время показывают ещё на весь экран, ну, полнометражно, и в них ещё всегда светятся блики и то самое, залепленное жвачкой и приятельством с кем-нибудь славным. Тревор как-то легко и кинематографически увёл Викторию, сначала со второй пары - она тогда первый раз прогуляла - потом куда-то в рождественский пряничный Хогсмид, смотреть на леденцовые сосульки и покатые деревенские крыши, потом, наверное, собирается из семьи, и, разумеется, из моей жизни. Разумеется. Точнее, он этого вовсе не разумеет. Не знает просто. Какое просто, я не заметил, чёрт возьми, когда стало так сложно.
Так вот, из-за неё моя беда, точнее она сама беда, это же просто беда какая-то, она разговаривала с моими однокурсниками кремовым голосом и жала руки так аккуратно, как будто это были не руки с разводами чернильных шпаргалок, а крылья, недавно сросшиеся, поломанные по молодости и глупости. А потом появлялся я, так запросто появлялся, не как человек даже, а как какая-то субъединица, и мы тут же шли. Она - к джинну Тревору или ещё куда-то, я - к чертям. Это я потом догадался, что иду к чертям, она не говорила никогда, но уходила по сложной петельной траектории, и не говорила кремовым голосом, а я всё хотел сказать, подожди, Виктория, но у меня голоса тоже не было. Потому что не подруга, не девушка, не невеста и не-же-на. Просто я целовал бы в глаза её - нежную. Я бы, может быть, тоже хотел, чтобы она трогала мои крылья, то есть руки, то есть крылья можно тоже - это возле лопаток должно быть, вроде? Но она уходила, против правил, против природы. Меня против.
На самом деле все мои беды в количестве одной из-за меня. Она даже Деби Майер вспомнила, вот как она всё знала, вот какая она была, в своём белом платье, не подвенечном, а я не ответил, с моей теплотой душевной впору складывать слово "вечность", из осколков льда, обязательно из осколков, чтобы они были острыми, и можно было ткнуть себя в лоб или ярёмную впадину, обозлившись, на себя обозлившись.
- Привет. Что?
Она обнимала растрёпанный фолиант, и я как будто заново узнал её в этом жесте, и мне сразу стало легко-легко, как будто я невесомый и в стратосфере, я хотел сказать ей спасибо за мою стратосферу, за то, что мне так легко теперь говорить всё нелёгкое, но если бы я сказал спасибо, это было бы вовсе странно. И поэтому я улыбался, в скучный сентябрьский день я улыбался, как в самый первый весенний, и это было очень большое "спасибо".
- Ничего. Страшного ничего!
Там на фоне носились какие-то люди и электрические разряды, носились ими кислотные красочные шарфы, и страшного ничего не было, потому что Тревор ушёл, а моё время ещё нет, я теперь точно знал, что нет, потому что она обнимала книжку, как будто хотела её пеленать и целовать на ночь. Или меня целовать на ночь. Или не на ночь.
- Просто помнишь, я тогда твой кулон нашёл - вот этот самый, он на тебе, - кулон - это была экспозиция, предлог, предложение, чёрти что, а я потрепал Виктории волосы на плече, потому что мне показалось, что они имбирные, и она имбирная, и она меня не убьёт, - Так вот, я думал, что это что-нибудь значит. Для тебя. Это получилось так не провокационно совсем, и я был спокойный, как будто месяц сидел на транквилизаторах, я был очень сильным в своей несомненной правде, сильнее её, и я мог подержать её за руку для поддержки. - Правда? Я помню, ты помнишь, так зачем ты делаешь вид, твой вид совсем не такой прекрасный и киношный, как глаза Тревора, так зачем ты меня в своей памяти затыкаешь жвачкой или славным приятельством.

Видимо, я со своим несвоевременным появлением и странными вопросами на уровне развивающейся шизофрении всё-таки её травмировал, потому что её ошеломлённый взгляд впечатывался в мою кожу, как штрих-код, и от штрих-кода чесались запястья, чесалось где-то под самой кожей, а может, это было от нервов, даже наверно - от нервов. Так можно запас эмоций на всю жизнь в пятнадцать лет пустить по миру. Но я не переживал, нет, я нисколько не переживал, трефовый валет куда-то исчез, и я самовольно решил, что он исчез навсегда. Потому что вообще за то, что он делал, сажают; не в тюрьму даже, а цветы на могилке. Если ты шизофреник, гладиолусы дивно пахнут.
Кто-то смотрел, и мне нравилось, что все смотрят, было очень классно среди белого дня, среди красного-синего-оливкового-цвета индиго дня уводить у Тревора девушку Тревора, я почему-то был уверен, весело так, что увожу, хотя она стояла на месте. Привет, Виктория, хочешь стать предметом сплетен и, да, моей любви?..
- Но… Я думала, что всё это было… несерьёзно, что тебе просто было скучно и ты случайно зашёл ко мне в комнату и…
- Мне было скучно,  - зачем-то подтвердил я, улыбаясь непроизвольно на все лады - получалось, должно быть, не очень ладно, - Меня ещё хотела обнимать тётенька с гиацинтами, от неё пахло пятичасовым пирогом. Но это было.. всё равно не случайно. Просто я как бы зашёл на чай. Просто меня как бы пригласили на чай. На танец. На-жизнь.
- Разве это могло что-то значить для тебя? А как же Дебби? Ерунда какая-то…
- Да-а-а, - протянул я размеренно, уверенный, добродушный, это значило - "да-а-а, могло"; не помню, как я идентифицировал цвет глаз Тревора, там было что-то из палитры взбесившегося мариниста, но сейчас они бы вылезли из орбит, я сам как будто шёл по орбите - голова начинала орбитно кружиться. Я, конечно, мог протянуть Виктуар свою правую руку, но в пальцах левой - сердечный ток. Потом мне его стало мало, и мы просто обнялись, то есть буквально - просто, как в пять лет обнимаются под яблоней-антоновкой в середине августа во влажную сказочную жару. Чьи-то острые рикошетные взгляды. Мы очень просто обнялись, и я уже знал ответ.
- Да, для меня значит. Очень многое.
- Ну вот видишь, - Виктория вряд ли видела, у неё перед глазами была только моя счастливая лохматая башка, и из-за неё ничего не было видно, и из-за неё наверняка было сложно дышать, и я устраивал башку ближе к шее, где в какой-то поверхностной жиле бился пульс, и эта его мелодия была очень красивой - с ума сойти, какой красивой. У неё был виноградный, пасленовый, мускатный запах. - А ты от меня всё убегала, зачем?..
Ну, посмотри на меня, посмотри на меня ещё, от этого наступает яблочный яблоневый август, а это так здорово в сентябре. Как хорошо, тихо, как хорошо, мой бес в ребре, он наконец-то утих. Коридорное эхо слабо дублирует голоса, в моём сознании они проигрываются и вовсе тысячу раз. Под шумы эха в лохматой счастливой голове особенно весело думать, не думать - ещё веселее.
- Я тебя напугал?
Это было дежа вю сильное настолько, что было невозможно отделаться от наступающего на твои пятки прошлого, что дурное детское сердце бросалось в польку, и чёрт возьми так действительно стоило заводить этот разговор, заводить привычку говорить правду, я шевелил губами: скажи, скажи мне правду. Мне очень хотелось что-нибудь слышать. Что она боялась, думала, я не приду, делала на меня ставки. Что я самый лучший. Что завтрак в десять. Что Тревор в отставке. Что-нибудь. От неё переставали болеть сегодняшние царапины на руках, хотя с утра они проступали ярче. Моя судьба оказалась очень щедрым дарителем. Эхо заткнулось, и я заткнулась, и все заткнулись, а нет, исчезли, в коридоре больше не было посетителей, кажется.

Отредактировано Ted Lupin (2012-03-05 18:58:57)