В холле стояли гвоздики в вазе, от древности превращающейся медленно в крошево, и возле них валялись серебряные монеты, и всё это отражалось в зеркале, и я тоже: поразительно крошечный от расстояния. Как я всё это видел, не знаю: передо мной шли люди то ли паровозиком, то ли просто несвоевременно хаотически, напоминающие длинного тянь-шаньского дракона, среди некоторых узнавались личности, и они обнимали меня душными, гвоздичными, пахнущими пьяной вишней из торта объятиями, и я их обнимал - тоже. Китайские фонарики тоже присутствовали, летучие и до ужаса поднебесные, и кроме пятнистых гвоздик было много цветов, белых, как для невесты, алых, как для актрисы, и их сладковатый запах смешивался в гербарий или духи. Ещё пахло свечами и непропечённым тестом, и было весело, и человеческая толпа пульсировала смехом, разговорами, аритмией, и женщина с белыми волосами завязывала охапку цветов бежевой шуршащей лентой, по самым стеблям. Меня отнесли к долгожданным гостям, меня отнесли сплошным потоком куда-то к лестнице, и я хотел уже притвориться, что это не я. Меня расцеловала душная ромашковая тётенька в обе щёки, и я пытался улизнуть и думал, что здесь - семья, всё, все как одна семья. Где-то шумел непонятно откуда взявшийся уродливый треснувший музейный патефон, а может быть, это было море - зеленоватая синь. Под весёлые звёздные огни свечей, под весёлый гул чьих-то голосов и своих упрямых шагов я поднимался вверх, долго и медленно, как на седьмое небо, а седьмое небо было вторым этажом, и кто-то спорил, нужны ли свечи в гостиной, и кто-то орал кому-то на ухо: "давай подожжём". Наверху, на втором этаже было тише, приглушённо, многослойная тишина, тишина моя. Спрятаться ото всех - не самая главная цель, Виктуар - вот самая. У неё за дверями было тихо тоже, и я почему-то некстати подумал, что она могла и заснуть под партитуру чужих бумажно шебуршащих приготовлений, в таком случае оставалось войти и подсматривать её сны, по возможности даже цветные. Я подержался за перила на счастье, подумал, что нужно было цветы ей. Всматривался в темноту, как в остросюжетный фильм. На последней ступеньке что-то блестело, и я подцепил это что-то мизинцем, и это что-то приятно легло мне в руку холодными мелкими звеньями: я узнал эту букву V прямого красивого шрифта, V значит вендетта, ничерта, V значило Виктуар. Мне стало жалко прямое красивое дорогое V, увязающее в темноте, такое беспощадно потерянное. Наверное, это я в рубашке родился - всё находить. Родился не родился, но точно был в рубашке и протёр согревшееся V рубашечным рукавом, и V заблестело вполне благодарно. Думал поскрестись в дверь, но почему-то сразу открыл и заглянул не очень уверенно, как ясновидцы заглядывают в будущее.
Она небережно брала вещи в маленькие, милые, должно быть, горячие, суетливые руки, и отбрасывала их одну за другой, как неудачные идеи и предложения. Вещи летели по криволинейным траекториям, цеплялись за её подол и за кресло и всё равно падали, неизбежно и неотвратимо, как температура воздуха в декабре. Совесть говорила мне обозначить своё присутствие, но я упёрся и не слушал, но я упёрся в дверь, в самый её деревянный сруб и стоял. И следил за ней наподобие скрытой, только не очень скрытой камеры. В этом было что-то личное и очень камерное, и я понимал, что не должен быть здесь, но всё равно был. Был удивлён. Был растерян, вместе с вещами. Эта спешка и пастельный развевающийся тюль на окне очень шли ей, в ей хотелось приносить ягоды на тарелке.
- Привет, Виктория,  - сказал я голосом мягким, как рыжий кошачий хвост.
Кажется, мягкость не помогла.
- Как ты?
Мне вдруг стало неудобно, что я здесь всё это время находился, а теперь не находился со словами, и неуютно пошевелил плечами под рубашкой со строгими манжетами.
- Ты случайно не знаешь, кто такая бабуля с пионовыми щеками и голосом, как будто из оперетты? Она меня откуда-то знает.

Да, это было превесело - смотреть, как она отбрасывает предметы, как они в свою очередь отбрасывают тень, и не замечает|не хочет замечать моей вопиющей интерференции. Внизу расставляли красивые антикварные стаканы в рельефных подставках и метали по сложно устроенному столу вилки, и был гулко слышен их серебряный, оловянный клич. Виктуар металась по комнате: птичка-невеличка, и шло это ополоумевшее жонглирование случайными вещами, и Виктуар была как гистрион, а я был скраю. На всякий случай я приготовился говорить, что вошёл только что, что ошибся, что я очень скучаю или что-нибудь в этом роде, чтобы меня простили.
- Добрый день.
Она как будто обрадовалась, может и нет, но я всё равно загордился, что стал свидетелем её радости, и её волосы в простой туго затянутой причёске держались как-то некрепко и напряжённо, напряжённо - совсем как мы. Она меня не ругала, и я разулыбался от этого слабо, сонно, почти что спяще - мне казалось, что так улыбаются спящие, хотя я никогда не видел улыбающихся спящих. Сонно улыбаясь, я вспоминал, что было с Виктуар в прошлом, и старался не думать о настоящем, где она сакраментально молчит. Вспоминать о прошлом с Виктуар было самым странным, потому что никакого прошлого толком не было. Я очень близко, очень хорошо её видел. На фоне неба. Наклонил голову, чтобы сменить ракурс на неё, затянутую в легковесное, эфирное платье, затянутую в мой несвоевременный разговор.
- Тед.
Это уж было совсем некстати, я и непонятно кивнул: да мол, я Тед, и прошёлся от зеркала до кровати - кровать была застеленная и легковесная, тоже, как платье, и перинный пух казался мне тополиным. У неё здесь было легко; воздух чуточку разряжённый, как все разряженные-наряженные в пух и прах гости, и солнечный свет проливался на спину. От этого становилось на градус по Фаренгейту теплее, а может, ещё от чего-то. Я подставил под солнце руки, как будто хотел набрать две горсти, две горсти солнца. Я понимал, что делаю странные вещи, но мне было весело, весело.
- Всё хорошо. Ну… То есть почти. Я кое-что потеряла. Тётушка Габриэль расстроится, если не увидит на мне своего подарка.
На этом месте я как будто очнулся и посмотрел на неё исподлобья так, виновато, и сделал глоток ключевого воздуха, и храбро извлёк из кармана едва не забывшее солнечный свет V, и развернул его, чтобы его было видно в анфас, и вид у меня наверняка был такой, как будто я всевластен и решаю проблемы просто, за раз. На самом деле это было слегка не так; пока на цокольном этаже собирались гости, я собирался соврать Виктуар, что V я нашёл как-то особенно героически, но сам с себя усмехнулся. V висело на одном безымянном пальце, сегментное, хитросплетённое на своей цепочке, когда-то интимно обнимавшее её шею.
- Вот это?
Да, это было несомненное оно, и я вложил V ей в руку, и оказался ближе, и оказался достаточно самонадеянным, чтобы наклониться к её щеке на половину секунды и вскользь провести по ней губами, молча оправдывая это тем, что знак приветствия. Вежливость. Всеобязательная. Наследственная.
- Рад видеть тебя.
Я почему-то был очень сильно выше, и меня это даже как-то позабавило. Кто-то внизу аплодировал так, что эхо бродило по крыше, по водосточным трубам, и залетело к нам через форточку, через свободный квадрат иссера-голубого неба.
- Держи, не теряй больше.
Это было почти ласково и немного всё-таки покровительственно, и мой голос, псевдоотцовский, завис в разряжённом воздухе, в разряжённой обстановке: мы тихо радовались, что V нашлось, каждый у себя, молча радоваться радостнее, вкуснее всего - вкус молчания всегда был особенно сладким.
- Привыкай, здесь все всех знают. Хотя я даже предположить не могу, кто это мог быть. С каждым разом мне всё больше и больше кажется, что во мне больше крови ДеЛакур, нежели Уизли.
Я подумал, что вряд ли привыкну, даже если проживу здесь сто тысяч лет, а сто тысяч лет - очень немало: мне не нравилось обнимать плохо знакомых мне людей, пусть даже они пахнут деньрожденческими свечками и фрезией, ну вот разве что саму Виктуар. С проблемами крови было вообще до ужаса трудно - почти так же, как делать сейчас вид, что мне всё трын-трава. Моя кровь была такой безумной, дикой, такой кипучей, как в котле, как пышущий пунш, мне удавалось не думать об этом - едва-едва.
- Это ничего. Делакур очень красивые, - подумал я вслух и тут же зажевал собственные слова собственным языком: покусал его ох как изрядно. Но она правда была красивой. В эфемерном наряде. В платье.
- А ты как?
Я пожал плечами: чёрт меня знает, как я!.. Суди меня ты.
- Отлично. Мне нравится здесь.
Улыбка в молоко.

Она была здесь, но её как бы не было; было интересно, о чём она думает, я хотел читать мысли - я когда-то учился, я хотел быть сразу учителем, богом, артистом, неважно кем; я вглядывался ей в глаза с щепетильностью и с тщательностью террориста, выбирающего мишень - у меня всё равно не читалось, сложнее, чем мысли, читать только собственные стихи. Я не знаю, что не в порядке с чтением мыслей: может быть, шрифт слишком мелкий, может быть, просто плохо написано, как если бы левша писал правой рукой, или веткой берёзовой по побелке, по свежей, или пальцем по сухому рассыпчатому песку. Или я не умел читать.
Она была здесь, но её как бы не было; мне казалось, что разговаривая со мной, она разговаривает с собой, или одновременно досматривает сон какой-нибудь очень вещий. Она явно была не здесь, и хотелось взять за руку, чтобы не отпустить туда, где она, а может быть, мне мерещилось. Мне было интересно до чёртиков, до зубной какой-то щекотки, до того почти, чтоб спросить. Я почти наклонился и почти что спросил на ушко. Что с тобой, мол. Потом передумал. Впервые было не скучно. Впервые за столько дней было так интересно. Но я передумал спрашивать, хотя как передумал... я не думал совсем. Я пере-чувствовал. Видимо, так.
- О, Тедди. Спасибо, я… Я думала, что потеряла его на улице и больше никогда не найду. Кошмар, какая рассеянная! Правда?
- Неправда, - ответил я, немного подумав, следя на юго-западным ветром, поднимающим оконную вуаль на фут над полом, следя за её взглядом и голосом, пытаясь расшифровывать их, раскодировать, по-ни-мать, - Рассеянная. Но совсем не кошмар.
- Где ты его нашёл?
- Здесь, на лестнице, - охотно поделился я и поделился с ней заодно воздушным пространством, отступил на шаг, а то слишком близко я со своими приветствиями влюблёнными, - Я узнал его сразу, видел на тебе. Ещё в Хогвартсе.
Я чуть не перешёл к детальному описанию того, что я ещё видел на ней, и кого видел с ней, и кого с ней хотел бы видеть - себя хотел бы, но выдать на радостных полутонах пьяненьким голосом легальный компромат на самого себя - это было даже для меня слишком. Но она, она так быстро выговаривала свои немедленные мысли, что мне казалось: я тоже могу. Я бы сказал ей, что у неё такой голос, что если бы я был хозяином праздника, я бы только ей разрешил говорить все тосты. Я не сказал ей: это было бы очень не взросло, и я потерял бы свою репутацию, если до этого она, конечно, была. Чтобы старательно не говорить, я впивался сам себе в руку, и на коже краснели ногтевые керамические узоры, болезненными полудугами.
- Ой, что-то я совсем заговорилась. Присаживайся.
Я усмехнулся тоже: мы были как будто друзья, как будто подруги, брат-сестра, кто-то ещё поближе, и я присел и старался быть непосредственным, я рассматривал полки, нашёл всё те же цветы и чьи-то наверняка чужие шахматы - клетчатое кладбище мёртвых фигур, ещё много всего нашёл. Не нашёл повода передвинуться к ней поближе. Пришлось без повода.
- Почти все гости уже собрались, скоро начнётся празднование. Представляешь, мама настояла на том, чтобы ближе к ночи состоялся танцевальный вечер. Что-то вроде бала.
- Тебе не нравится танцевать? - удивился я: в моём мировоззрении Виктории должно было нравиться, и кто её знает, почему. Я почему-то придумал, какой она должна быть. Она такой и правда была. Это было невероятно. - Давай будем танцевать с тобой? Это было зря: может, она вообще ненавидит танцевать, или меня ненавидит, или ей неприятно, или я пришёл невовремя, или моя одежда не того цвета, или моя кожа не того цвета. Мало ли что. - Если хочешь.
Виктуар почему-то стояла плечом к плечу со стеной, и я не отказался бы оказаться на месте этой самой стены, и мне разонравилось чинно по-гостевому сидеть и попирать ладонями покрывальные волнообразные складки. Я заметил: между нами всё время дистанция в метр. Метр - это очень много. И я стал лукавым, как чёрт, и сделал вид, что засиделся, что у меня затекли ноги, особенно, конечно же, правая, и теперь мне необходимо побродить или хоть постоять.
- В любом случае, это будет полезно: впереди ещё Святочный бал, нет?..

Она засмеялась, засмеялась, конечно же, потому что я сказал, что она далеко не кошмар. Тут я подумал, что это было нагло, и тогда правда начался кошмар, истинный кошмар моих сомнений и душевных терзаний. Потом мне тоже стало смешно: мне вообще часто становилось смешно, как будто я был маленькой девочкой или счастливым. Я не знал, кем я был в прошлой инкарнации и кем буду в следующей; в именно этой было так классно. Было хорошо с этой моей операцией по проникновению в комнату, и со сложными махинациями, чтобы оказаться поближе - раньше так хорошо было, только если поймать на часах 10:10 или жонглировать китайскими яблоками и не уронить ни одного, или открыть книгу случайно на нужной странице, или вдруг оказаться кем-то любимым. И здесь было хорошо - так же.
- То есть я не это хотел сказать...
Она была не кошмар. Она была так сильно не кошмар, что я не мог на неё налюбоваться после всего этого времени - мы не виделись сколько-то лунных суток, я почему-то забыл число. Она была не кошмар очень-очень, совершенный не кошмар просто, а я не мог об этом сказать и мучился, а она между тем была не кошмар в квадрате, в сотой степени. А я снова что-то сказал, и после этого стал подозревать, что кошмар - это я сам.
- То есть вообще-то да, это.
Я улыбнулся, у меня вообще улыбка не сходила с лица, как черничное пятно не сходит с футболки, и я подумал, что с черничной улыбкой очень, должно быть, похож на собаку спаниеля. Я прошёлся, попружинил ногами по ковру - ковёр был как октябрьские листья, пружинил отлично. Мне казалось, что здесь так хорошо жить, ну просто очень хорошо жить именно здесь, здесь не может быть никаких проблем, кроме одной: как после этого жить ещё где-то.
- Да нет, что ты! Я безумно люблю танцевать. Хочу. Я так давно не танцевала.
Я представил, как обрадуется рябиновая - или она минуту назад была ромашковой? - платиновая старушка, увидив дальнозоркими глазами танцующих нас. Как она будет жевать изысканное пирожное в бумажной гофрированной штучке, с кокосовой стружкой, и говорить всем, что Виктория неожиданно хороша, и будет требовать подтверждения на каждом шагу, и пожелает нам чего-нибудь своего, старушечьего, вроде любви, и это меня развеселит окончательно. И тогда уж я никогда не отвеселюсь обратно. И можно будет преодолеть всех гостей. И можно будет спасти Виктуар от мужских комплиментов старшего поколения и от мыслей "был бы я лет на -дцать помладше". Мне так нравились мысли, мои собственные, что мне хотелось их у себя оставить, их содержать в черепной коробке, ну как питомца.
Я в своём променаде по диагонали комнаты на своём пути встретил Виктуар - путь и был для того, чтобы её непременно встретить. Я ей не отвечал про танцы, кому нужны мои сдержанные ответы. Посмотрел внимательно, как в декабре смотрят из-за окна снегири. Она, вероятно, подумала, что я немного с приветом.
Чтобы она так не думала, я её поцеловал - в праздничное яркое лицо, в праздничные яркие губы, и тогда мне одномоментно показалось, что мы в какой-то пещере, и где-то гудят трубы, и где-то шипит эхо - солёное и морское, а потом научным путём выяснилось, что это в моей голове, что это это ремикс на моё собственное дыхание - очень странно. Это было очень неправильно, что я поцеловал её. Это было требовательно, долго, а главное рано. Но я её всё-таки поцеловал, и вековое вечное дерево за окно аплодировало мне вывернутыми ветром листьями. Я же не мог ей объяснять, что она такой не кошмар, что захватывает дыхание?.. Ремикс развивался, и что-то ему ещё подыгрывало, где-то уже довольно близко к шее и горлу - должно быть, моё ненормальное трёхсотграммовое сердце. Оно вместо меня хотело объяснять, что она такой не кошмар, что просто... Но было непросто, и чтобы было попроще, я сцепил пальцы в замок где-то на талии у неё и рассеянно трогал платье, праздничное и яркое, как и она, как и комната, как и всё на свете.
На самом деле было солнце, но мне думалось, что это такие вспышки, как для студийной фотосъёмки, что ли. Чтобы не обнимать её так сильно, почти до боли, мне приходилось что-то придумывать, как-то себя ограничивать. Это тоже было неправильно и хорошо. Я даже не то что вторгся в её личное пространство, я сделал его общим, личное.

- Ничего, я поняла.
Ничего она не поняла! И дальше не понимала, точно не понимала, почему я теперь такой беспокойный целую её в яркие праздничные какие-ещё-я-забыл-эпитеты губы, и мне было весело и беспокойно с ней, не понимающей, целоваться. Ветер с деревом за окном дошли до таких оваций, что я заметил: домик Элли, домик Виктории поднимается в воздух, чтобы танцевать в нём бешеной ураганной круговертью и потом - когда-нибудь очень нескоро - устроиться не торопясь обратно. Мне так до безумия не хотелось обратно, в праздник, в гостиную, в зал, к наряженным тётенькам пресс-а-порте, вникать, кто что когда сказал, в эту их причёсочную салфеточную нагую бутафорию, что я делал всё, чтобы не отправляться обратно.
Способ был только один.
Сердце у меня, как в рекламе лекарства, работало как часы. То есть торопилось просто ужасно. На пять минут. На пять часов. На пять лет. Я торопился лет на пять, должно быть, не меньше. Но этот день и это лицо и эти мысли - это всё были такие классные вещи, а ещё я явственно ощущал своё превосходство - потому что она так и не поняла. Она, должно быть, ментально обзывает меня теперь придурком - может ещё кем на ту же букву - и вскоре непременно укусит за какую-нибудь из губ, непременно за ту, что побольнее. Я волновался так, что мысленно нижнюю губу назвал почему-то левой, и мне стало совсем уж странно и воздушно, и это был знак, стоп-сигнал неведомой силы, но я его не слушал, не видел и всячески бойкотировал, и был даже не против, чтобы меня укусили. Всё равно будет только лучше. Я назвал это нежным бешенством и сам себе поразился. А Виктория была очень воздушной. Наверное.
Мне так хотелось, чтобы она меня удержала, задержала, выдержала меня и мои странные реплики, и просто держала - вот как теперь, я бы точно рассказал ей всё это в губы, рассказал бы, если бы мог. Перед глазами, закрытыми, как в фильмах, стоял весёлый бесцветный смог, и в смоге можно было купаться. Мне вообще было весело - так, что пульсировали ладони, даже не то что весело, а - хорошо. Это просто - что так хорошо, и хорошо, что просто.
А потом она стала выбираться из хитрого переплетения моих обнаглевших рук, и это было непросто, в первую очередь потому, что я нисколько не помогал. Я даже распланировал по миллисекундам, как возьму и не отпущу, вот просто возьму и не отпущу, и делай что хочешь, и зови бальзаковских праздничных гостей с галеоновым блеском в карманах. Почему я не привёл свои планы в действие? Стало сразу сложнее килограммов примерно на миллион. Килограммы сгрудились предположительно на плечах. Я видел, как она нервничает до заломленных пальцев и быстро ищет мишень для взгляда, а я должен был её поймать и сказать осторожно, что мол не надо, и чтобы она так не волновалась, и что я... ещё что-нибудь в этом роде, хотя я не умею, хотя я почти сказал, как это заведено в природе, как... всё на свете.
- Так что ты говорил про святочный бал?..
Я, что-то, ещё, говорил? Боже, когда я смог. Слова растеряли свой лексический смысл и не желали его приобретать обратно, да и зачем? Слово "бал" вертелось в голове метелью, плясало своими красивыми буквами и меняло их местами, как кольца на пирамидах, и мне показалось, что у меня сейчас в глазах должны быть видны все эти бальные вихри. Вихревое поле вокруг меня распространялось, и я посмотрел на Викторию почти грустно: почему ты не дала мне сказать тебе что-нибудь, почему ты молчаливо запретила мне это. Теперь было поздно и глупо, и детски, и некстати, и не в это время, и не эти летом, и мне было от этого грустно кошмарно.
- Про бал?.. - переспросил я, так и не вспомнив, что такое бал, так и не вспомнив, что было до того, как мы поцеловались. Кажется, я заходил через парадный вход, кажется, я видел пятнистые гвоздики и серебро, и что-то там потом ещё было такое. А, вспомнил, бал - это когда танцуют. Как, например, мой пульс. Нужно учиться независимо улыбаться. Интересно, я когда-нибудь научусь?
- А-а, да, он будет в этом году. Нужно готовиться.
Нужно готовиться как-то жить сегодняшним вечером, а я всё стоял и боялся потерять не только её, Виктуар, но даже воспоминание - как его сохранить, хоть бальзамируй, гос-по-ди.

Отредактировано Ted Lupin (2012-02-20 18:33:13)