У меня было такое стойкое чувство, что меня кто-то ударил красивым боксёрским приёмом в прямую переносицу и разбил при этом очки - хотя я отродясь не носил никаких очков! - и теперь у меня по лицу стекает багровая вязкая кровь и осколочное стекло. И всё это кошмарно пахнет железом. Мои мысли, скопившиеся алармом, отвратительно пахнут железом!
Буковый стол тоже пах железом, и я сидел за ним под аккомпанемент собственного болезненного разыгравшегося воображения, под тяжёлый бит оглушительной предночной тишины. Я разговаривал с часами, которые тикали осмысленно и опоследовательно: "да, да, да" или "нет, нет, нет". В зависимости от моих мысленных вопросов.
"Всё так отвратительно, боже" - "да, да, да". "Не лучше ли мне пойти спать" - "нет, нет, нет".
Можно упереться лбом в буковый стол и укусить безымянный на левой. Сто бед, один ответ. На самом деле мне было временами - период ноль три секунды, регулярность обеспечена - даже смешно с самого себя, что я тут сижу как провинциальный семиклассник и так выразительно молчу о том, что мне тоскливо до железистого вкуса на языке - ну так выразительно, что кто-нибудь мог бы уже и спросить, о чём я молчу. Так смешно с самого себя, что в конце концов даже горько.
От осознания того, что я не предназначен для душеизливаний - никому, никогда! - я разулыбался погребальной улыбкой. Почему сводит скулы? Почему судьба меня ни с кем не сводит? Сегодня? Озвучивать свои мысли полезно, очень, так же, как фильмы. Даже ещё полезнее. Фильмы бывают немыми.
Люди тоже. И я сидел - немой, как чёртово кино, совершенный, законченный, с нанесённым последним штрихом постдвадцатилетний старик. Ужасно быть стариком в двадцать четыре года. Ещё ужаснее никого этим не огорошить. Ещё ужаснее... часы заткнулись наконец-таки... притворяться хорошим... быть им. Часы снова пошли, удивительно самобытные, удивительно самостоятельные, почти такие, как я.
Когда она вошла в комнату, я решил, что это я сам придумал её сейчас - наконец-то в воображении подвернулось нечто не безнадёжное, хвала небесам. Потом я довольно быстро решил, что это всё-таки я не сам. Её тень была похожа на скорпиона, в изломах, в мудрёных одёжках, и мне стало на миг весело от шальной игры всех этих двигающихся светотеней.  Я не пустил её в своё придуманное царство темноты, царство 3/9, я не был гостеприимным, я тут же запалил чарующий свет, и тень умерла. Развёл углы губ в усталой улыбке - почти как мосты. Она, Дивина, стояла передо мной - магнитная, вечерняя, непонятно красивая. Она, Дивина, прокралась ко мне, эльфийскими шагами, поднебесными совершенно, и я почему-то рассматривал философски задумчиво её колени, потом, конечно, её лицо.
Она мне почему-то напоминала войну и вереск.
- Профессор Люпин. Простите, я хотела поговорить. С вами.
- Добрый вечер, Дивина, присаживайся. И ещё беззвучным шёпотом, полушёпотом, мысленно: "это странно, конечно, но спасибо, что ты пришла".
Я не знал, чего ожидать от неё. Я не знал, чего ожидать от себя. Вечер тоже оказался вдруг вне ожиданий. Я старательно изображал на лице покровительственную улыбку, но мне чудилось, что она видит это мускульное лицевое усилие, видит все мои шестёрки, выдаваемые за козыри. Видит меня насквозь.
- О вас.
- Обо мне? - тут я очень правильно, почти непреднамеренно тягостно поразился, и от колебаний моего неверного голоса заплясал острый огонёк свечи. - Со мной что-то не так, Дивина?
Со мной многое было не так, что теоретически это никого не касалось. И я не касался. Ненужных тем. Всё это чёртово время. "Это странно, конечно, но спасибо, что ты пришла". Её имя на языке растопило железный вкус. Это было самое большое достижение за последние двадцать четыре часа.
Я распрямил пальцы с деревянным хрустом: они были нервными, непослушными, совсем как сегодняшний я. Я посмотрел в Дивинины глаза, про которые мне нравилось думать - андалузские, точнее, не в них, а куда-то в их район, в них заглянуть было категорически невозможно. Это меня в большей степени тревожило и в меньшей бесило. Я смотрел на неё почти ласково. По-вечернему так. Без сил.