моя фантазия бьет рекорды гинесса и в нервные сплетения
и я могу с тобою быть до одурения
ни прикоснувшись и не ощутив
я словно в объектив смотрю
сирень досрочно распустив
/deep in violet/
ты фиолетовый так любишь

ты сигаретами себя погубишь
и стихами, мон ами

трехдневную щетину обожая
страдаешь аллергией на щетину
ты обожаешь поцелуи в спину
Это аравийский ковёр, он чуть ли не из самой саванны, или из Мекки - миндаль тогда очень белёсо цвёл, и я уезжал, я тогда как-то очень чувствовал себя человеком, даже ковёр пронёс на плечах - огромный пудовый рулет из ковра, горячими подошвами по палёной аравийской земле, и ковровый ролл натёр левое плечо - левому плечу всегда тяжелее. Аравийский ковёр сделали молодые мусульманки своими руками с восточным узором хной, и он примет тебя так же, как и меня. Ты, твои рёбра-балки, кто-то про нас уже сочинил памфлеты, спел песни, а нам теперь - ковёр, утро, друг друга. Утро всегда лучше, чем вечер, когда начинается всё это одиночество, бордовое бордо в бокале или без бокала, глушить вино, приглушать свет.
Ты только что вернулась, ты так не похожа на всех других со своими овсяными волосами, от них, других, постоянно пахнет замороженным зелёным виноградом и плакун-травой и любимой женщиной/мужчиной какого-нибудь парфюмера, а у тебя волосы... пшеничные... и ты так пропитана моим домом, моим углекислым дыханием, от тебя пахнет мной; это, наверное, твоя такая любовь - чтобы от тебя пахло мной. Ты только что вернулась и по возвращению говоришь со мной, я слушаю - нет, не тебя саму, твой голос, я хотел бы иметь цветной слух, ты знаешь, каким палевым был бы твой голос, ты даже не представляешь, это был бы мазок шамуа, латунный штрих и ради него, ради этого цвета купили бы всё картину - купили бы люди с похотливыми руками, неожиданно оказавшиеся коллекционерами редких авангардистов. Их похотливые руки в перчатках зимней чулочной вязки, я бы не отдал им твой голос, им - тебя.
- Что ты читаешь?
Я смеюсь широкими утренними глазами: твои мысли. Лениво киваю на брошенного, разогнутого, расхристанного по аравийскому ковру Драйзера в тугом прошитом красными нитками переплёте, мои руки наверно зашивали такими же нитками, мои изуродованные предплечья с оттисками давно прошедшей боли. Так что там... Драйзер. Переплёт был тугим и прошитым, и Керри во второй главе мечтала о своей новой жизни, она точно мечтала о Монте-Карло с пряным заморским солнцем, императивом в своём воображении она заявляла о Монте-Карло, эта дурочка сестра Керри. Или в третьей она мечтала, дурнушка Керри. О чём ей ещё мечтать? Я заговорил: с собой или с Керри, про старую Америку, делая вид, что говорю с тобой: - У них в Неваде царствуют глупцы со сводом правил, которых мало кто придерживается. Ты тянешься ко мне и целуешь меня, и тебе конечно же больно от моей чёртовой вечной щетины, и я боюсь, что тебе будет ещё больнее от чёртового меня, хотя я вру, ничего я не боюсь. - Вот к примеру, есть у них закон, запрещающий ставить любые скамейки посреди магистралей. Ещё... там приговаривают к смертной казни. Луч солнца перестраивается с меня на тебя, он пронзает тебя насквозь через твою грудную клетку, через все твои молодые нервы, все твои мембраны, а ты запойно смотришь на меня и даже не замечаешь, что уже давно тебя насквозь убили солнцем; ты будешь жить, будешь, оно проходит сквозь тебя, ты прозрачная, как воздух между нами, даже ещё прозрачнее. В моём воздухе - книжная пыль, временная пыль. - Но самый нелепый закон, - нелепый от того, что его нарушителей все больше и больше – это закон, запрещающий лежать на обочине у дороги. Эти... люди всё продолжают валяться на дорогах. Эти люди - они как я. Если бы ты видела меня, не лицом к лицу, не в зеркале, не на фотографии, а так, как меня видят другие - ты бы тут же умерла на месте от того, какой я. Ты бы перестала держать мою старую книгу за триптих. Я бы не хотел, чтобы ты переставала.
- Ты много книг прочитал? Мне кажется, ты знаешь всё. Если я спрошу, сколько звёзд на небе, ты ведь ответишь, да? Я хочу знать столько же, сколько и ты. Ты для меня самый лучший на свете.
Я протягиваю тебе прошитые руки, это спазмалитик для тебя, я знаю, если я отпущу тебя, ты останешься, как котёнок без рыжих усов, ты останешься даже не то что одна, даже не на половину. Под футболкой, под моим взглядом - твоя проглянувшая кожа на грани альбинизма, кожа древесное молоко; я люблю родинки: твои и вообще. Родинки на теле - это значит, здесь был Бог. Был. Теперь я. Ты целуешь меня, и я смотрю на тебя добродушной коброй, не моргая, ты наверняка думаешь: отчего он всё время таращится своими усталыми стальными глазами. Отчего он всё время таращится?! Я обнимаю тебя правой рукой, той, что недавно лениво перелистывал страницы Теодора Драйзера, той, от которой пахнет чернильной краской и свежим мелким шрифтом.
- Я так люблю тебя, ты мой первый.
Какой должна была быть твоя короткометражная жизнь, чтобы в пятнадцать влюбиться в беспамятстве в шарлатана шального и с ним валяться под холодным британским солнцем в девять ноль семь, чтобы целовать его впалые усталые щёки, чтобы придумывать его реплики за него. Что я там говорю у тебя в голове? Кто я у тебя в голове? Я даже боюсь заглянуть. Я не буду заглядывать. Я буду смотреть на тебя сегодня, а поскольку я шарлатан, я сто раз подряд выиграю у тебя в гляделки. Выиграю и успокоюсь.
- Ты спрашивала, сколько в мире звёзд? Сто секстиллионов.
Я расчёсываю твои мокрые волосы пятью пальцами в мелких царапинах, своими жилистыми руками, дороги по волосам складываются в лабиринт, я смеюсь, потому что я знаю, что я твой лабиринт, что ты ничего во мне не понимаешь, и знаешь что, это один из лучших фактов насчёт тебя. Мне в шею впивается мелкий драконий клык на коричневом старом шнуре, в запястье - твои древесно-молочные пальцы. Я расчёсываю твои волосы: это моё спасибо за то, что ты так не похожа на тех разменявших двадцать куряг-некуряг на дорогах, в том числе и моей, что бродят там постоянно где-то под лысым солнцем.

Отредактировано Clerfait Benoit (2012-02-13 19:39:54)

жар во мне
восточной крови,
с перцем, с солью
злого моря.
я кормлю тебя любовью.
я - с тобою - спорю.

руки, рот, взахлеб
тобою
надышаться невозможно.
мне бы вот
тебя такою
внутривенно и подкожно.

голой девочкой влюбленной
одурманенной цветами...
слышишь, только на зеленый!
не забудь заехать к маме!

Моя милая девочка, когда мы вот так беспечно валяемся на ковре, мне всегда кажется, что мы гораздо ниже ватерлинии и над нами некрасиво синее снаружи и безумно красивое со своей подводной изнанки море. Я очень люблю море. В море жемчуг, русалочий бисер и города, кто-то сбрасывает в море мальчиков иудейских, кто-то топит их в море, а ты, знаешь, твой голос на такой глубине - это бурлящая кровь, вереск, горный хрусталь. Я бы теперь закрыл глаза и поверил в это, будь я чуть-чуть поглупее. Скучно быть таким умным, как я.
- Мы с тобой увидим весь мир? Обещай.
Я киваю и тону и думаю: вряд ли, глупенькая сестричка Керри проучила бы меня за такую немую ложь, но мне хорошо и я не думаю об этом, мне хорошо и мне не хватает разве что ещё только шали из золота и чешуи драконьей, про которую все думают, что она из рептильной кожи - чтобы одевать её на тебя. Когда моё тело выходит из дома, когда моё тело торопливо запахивается в пальто и идёт по какой-нибудь миллионной улице, я теряю все эти ощущения. Я теряю всё это, то, что есть теперь, и именно поэтому мы теперь по моей скоропостижной инициативе целуемся - так, что можно на две-три секунды забавно поверить, что мы очень любим друг друга; так, как будто только что пили крепко заваренный девяностоградусный чай, какой обычно пьют в декабре на железнодорожных станциях, сидя на чемоданах и целуясь с кем-нибудь для тепла. Мы с тобой утром целуемся так, как целуются под Проксима-Центаврой самые разборчивые в звёздах люди. На две-три секунды я верю в этот наш поцелуй. Интересно быть таким глупым, как я.
- Я бы хотела, чтобы у звезды было моё имя.
Я не понимаю, зачем отдавать звезде твоё имя, вдруг его потом доведётся и отнимать обратно... Солнечный свет теперь уже зашкаливает на киловатты, мне и тебе с ним в этой огромной комнате слишком ярко, ты рассказываешь мне всё своё, свои мысли, эти подарки - у меня каждый день день рождения. Ты такая смелая и я знаю на кого ты похожа, ты немного похожа на Жанну Д'Арк. Ты спрашивала, увидим ли мы весь мир, так вот что, я его уже видел однажды и знаешь что, я не видел на свете ничего хуже. Хорошо - это теперь, ты просто не понимаешь этого, потому что ты пожалуй слишком маленькая. В нынешнее воскресенье можно было бы написать богу петицию о тебе, попросить тебя насовсем, но я не очень верю в бога и, честно говоря, ещё меньше верю в петиции.
- Ты будешь моим первым?
Я космически усмехаюсь истерзанными губами, твоё тело ещё легче, чем просто быть с тобой. Я приятно космически усмехаюсь: вон что придумала. Ты обнимаешь меня как любимого и не видишь во мне никаких демонов, которых поимённо знаю я сам, мы оба понимаем прекрасно, что я был ещё до, ещё вообще до всего, и тогда пожалуй я нулевой. Как твои губы скользят по моей видевшей солнце всех материков коже. Как ты влюбилась в меня, спокойного и морского как коралловый риф. Я риф.
- Прямо сейчас.
Нет, и если я пущусь теперь объяснять это тебе, ты пожалуй заснёшь прямо здесь на квадратных сантиметрах моей груди, но ты знаешь, со сколькими женщинами у нас была эта как бы любовь и.
Нет, нет. Ты знаешь, моя милая девочка, моя хорошая девочка Виктория, нет ничего вкуснее яблок из рая, нет ничего вкуснее портовых шлюх. Ты знаешь, моя хорошая, эти сицилийские шлюхи, все эти неволшебные горизонтальные девушки с грудными фортификациями и шоколадными коленями, они всё время ждут парусный флот и вздымают "Весёлый Роджер", а может быть шьют из него облегающие вещицы, тряпочки. Они своими роскошными метровыми волосами в лучшем случае подметают пол или чужие выставленные колени, и у них снизу вверх чёртовы огроменные карие глаза, и нет ничего более пошлого, чем эти глаза. По прибытию я могу разориться на тощий букетик для таких же тощих девочек, и тогда они обвешиваются иноземным стеклярусом и начинают говорить, что что-то понимают в тантрическом сексе. Своими роскошными метровыми волосами они подметают пляжный песок, и он скрипит на жемчужных зубах; они никогда не пьянеют и кстати им не обязательно пьянеть, они отличные дуры и без этого, с ними всегда убиваешь время и от того, что ты убийца, им хочется тебя ещё больше. Небо кровит дождём, потому что в Сицилии всегда очень кровавые багряные закаты, такие же красные, как ненавистные сицилийские апельсины с запахом таким пьяным, что на закате наступает похмельный сон. Эти неволшебные девушки, они мечтают, чтобы из их домашнего крана, из горячего смесителя у них лилось исключительно кристальное шампанское, они все со своими восторгами как будто сошли с театральных подмостков и они очень-очень любят талантливых ублюдков. Я талантливый ублюдок и я жутко уставал от них и от их температурных рук.
Ты не имеешь ничего общего со всеми ними, ни с ними, ни с другими, со всеми ними.
Я придумал тебя себе и только попробуй что-нибудь мне испортить.
- Зачем?
Конечно, тебе хочется быть взрослой и чтобы быть, ты целуешь меня под french на фоне красных морских цветов у меня в голове, чтобы позволить тебе это я пытаюсь сильнее прижать себя к тебе - сильнее, чем к ковру, хотя это невозможно по каким-то там устаревшим законам механики. Ты не имеешь ничего общего с теми кошачьими женщинами с их новогодними скидками и я так за это тебя люблю. И я наблюдаю, как твой позвоночник сутуло выгибается дугой, полурадугой для меня.
- Тебе пятнадцать, Виктория, девочка. Если ты не волнуешься за себя - это буду делать я.

Отредактировано Clerfait Benoit (2012-02-18 18:49:07)

Она пахла медом и молоком,
Она ходила неверной поступью.
Хотелось выпить ее глотком,
Чтоб добровольно после сдаваться в постное.
В ее жилах бежал виноградный сок,
А в моих - продирала дорогу соль.
Мы были различны, как йог и йод,
Я был заставлен любить ее.
Да, ты, конечно, ты будешь в моих повелительных руках и будешь искать - и находить, находить! - сладкие гарантии в моём довольном лице фигуранта, конечно, ты во мне будешь видеть этот адский рай и бешеных волков на дороге скрипачей и музыкальный транс, я по-звериному щурусь на солнце и являю собой прекрасного праведника, который сегодня и всегда будет со своей девочкой, со своей сказкой-девочкой с глазами чистыми высшей пробы, и будет бесконечно целовать её, как будто её невозможно распробовать. Я не знаю, как можно было так полюбить меня фатально: так любят, как правило, только себя и мёртвых, их точно начинают любить совершенно свято.
Я переворачиваю тебя и склоняюсь над тобой, потому что ты, чёрт возьми, такая лёгкая, потому что это, чёрт возьми, так легко, и я слушаю твои влюблённые детские лёгкие, они дышат для меня в самом моём любимом ритме, хотя что там, все твои ритмы для меня самые любимые, я чуть не падаю на тебя, отвесно, красивый, рослый, и тебе не вырваться - моя девочка, ты же хотела по-взрослому - ты и не хочешь никуда вырываться, ты хочешь врываться, ворваться в мою жизнь и знаешь что, в этой моей жизни сформировалось уже такоё тёпленькое место для тебя, что было бы глупо его теперь перекраивать. Ты хотела по-взрослому, милая, и теперь мои плечи спаяны, видишь, почти что спаяны с твоими, а мы оба споены чем-то коньячным и наваристым с самого утра, я отрывочно точечно целую твою трогательную белую шею-стебель, чтобы она горела в этих местах, как твои щёки, как в твоих мечтах - ты же хотела по-взрослому?.. Смотри, как с твоей кожи как будто бы стирается эмаль, смотри, как мы сейчас спустим с твоих восхитительных плеч громоздкую футболку, а через две ноль две спустим с небес на землю меня, окольцованного твоей забавной любовью, коронованного твоей забавной любовью; видишь, ты уже чувствуешь это, как будто по площади твоей залюбленной мною кожи протекают полноводные реки шипучей шипящей щекочущей минеральной воды, как будто её касаются аспидным оперением или августовским пшеничным колосом, ты не отчаешься? Не испугаешься? Я смеюсь - не помню, явно или не явно - и несильно кусаю участок кожи твоей с карандашный грифель и представляю как оторвусь от тебя, как стану теребить волосы или кольцо, и глядеть тебе в шею, ключицу, горло, ворот нашей футболки - но не в лицо.
- Но почему?
Потому что мы же всё равно сделаем так, как хочу я, - Я очень люблю тебя, Виктория - ты поймёшь, - я хочу, чтобы ты писала мне на разных языках напополам, потом когда-нибудь, о том, как ты хотела меня в это летнее марево, а пока что я держу тебя, смотрю на тебя, ты сегодня полностью мне подаренная.
- Мне совсем не страшно, я верю тебе. Ты ведь никогда не сделаешь мне больно.
Что, какой секс, Виктория, какой секс - Лель, верба, начало мая, топлёное молоко в стакане..
Я не сделаю тебе больно, я, который читал сонеты сицилийским проституткам с их отбеленными лаймовым соком и термальными водами ногтями, читал навзрыд, не о любви конечно, но они-то всё равно не понимали ничего, и опускали свои кулурально-тёмные ресницы и топтали босыми ногами тростниковые коврики перед своими публичными хибарами на берегу, я, который читал наизусть чужие стихи и терпел их, как кот терпит сладкие ягодные поцелуи девчонки, которая его кормит, я, который напропалую спал с этими вскормленными белоснежным солнцем шлюхами, которые всегда носят громоздкие бусы и никогда - кольца? Я, который спал с ними и запивал ночь тропическим ликёром из бутылки оранжевого стекла?
Я не сделаю тебе больно, я, критик от бога, которого красиво убивали в ночных вампирских декорациях, музыкальными руками в старых перчатках, являющих собой реликт - не чтобы на моей мёртвой шее не остались отпечатки пальцев, а чтобы на пальцах не осталось отвратительных отпечатков моей мёртвой шеи? Я, носящий свои шрамы как реликвию, я, на крик которого не пришёл никто, пришли только законсервированные воспоминания и какие-то что ли судороги, я точно помню, как танцевали в воздухе пальцы моих рук; я, который просыпался на том свете и монистически что-то думал, думал..?
Я не сделаю тебе больно, я, который под белым парусом являлся к когда-то любимой женщине и нет, не читал ей проститутских стихов, но своим сексуальным, подделанным под барда голосом говорил, что никакой любви вовсе нет или может быть есть, да, наверное есть где-то в России, где русские женщины любят так самоотверженно и в перерывах между любовью и любовью прядут очаровательные платки из овечьей шерсти, это ближе к центральной полосе, что ли, и прикладывают к рассаженным губам мужчин снег утренней свежести, и целуют их в пьяные кровавые очень мужские губы?
Который нырял в сатанинский драконий огонь, без шноркеля и без сомнений даже нырял, а ведь это был не шельф, это такая глубина была, а я им в глаза смотрел на грани фола, на выигрыш/проигрыш, в дичайшие глубокие их зрачки - это не шельф вам!.. Который кожу их трогал вот как твою теперь, и хохмил мысленно несмешно, что это всё ничего, что самый опасных из змиев - зелёный?! Который жизнь сквозь пальцы пропускал как аравийский раскалённый песок, который устал от всего и от всех до зубного скрежета, который свою боль собственную заедал синими таблетками, который приличный, безусловно, приличный, подонок приличный - я не сделаю тебе больно?..
- Не сделаю, - и вот поэтому я отпускаю тебя и меня самого потихонечку отпускает, я усмехаюсь опять и опять, тысячный раз, тысяча двадцать пятый, на руках набухают разорванные в клочья когда-то вены, я отдаляюсь физически и морально, как надо.

эй, мое сердце еще бьется,
сказочная девочка на ощупь, как шрифт брайля,
рассказывает истории, смеется, так и заливается,
а музыка играет город, вселенную, солнце,
а музыка играет счастье, вритмовывая в стены
сказочную девочку с ее рваными танцами,
вшлифовывая блики в раскрытые створки окон,
эй, послушай, как
мое сердце еще бьется.
стоит пытаться стоять на одной ноге над пропастью.
Я смеюсь, потому что теперь что-то точно оборвалось внутри тебя, ты сорвалась, как дверь с петель, как планы на воскресенье - мне нравится смотреть на тебя воскресную, ты слабая, мягкая и твоя пастель ярче, чем чей-то образный флюоресцент, ты очень красива, когда просыпаешься и засыпаешь, но ты просто невероятно красива, когда хочешь меня, что ты там видишь во мне, каждое моё слово как три твоих, и глаза мои должны быть интересны, как третий Рим, а в это время по твоей коже прокладывается кружевной алгоритм и ты там на своём седьмом-восьмом-девятом небе думаешь, как мы парим, я прихожу на твоё десятое-одиннадцатое-двенадцатое небо с неофициальным визитом, просто чтобы мы были вместе. Я никогда не видел никого похожего на тебя, никогда не видел взгляда, так настойчиво бурящего тропосферу, а ещё, наверное, потому, что никому никогда не удавалось стонать не пошло, и ты будешь любить меня - из Британии, из окошка, из странного твоего упрямства. Мне не хочется отпускать тебя, до шипованного в горле кома из кашля, но мы срываемся с двадцатого неба, и я молчу. Не спрашивай.
- Так хорошо с тобой. Мне кажется, я схожу с ума, когда ты целуешь меня так.
Я киваю и думаю и целую тебя ещё раз, хотя не знаю, как это точно - "так", но если ты сойдёшь с ума, мы окажемся на одной моей параноидальной волне и вот с неё мы точно никогда не сойдём, у моих губ пепельный вкус, у твоих - майский, таких не сыщешь с огнём, и каждое это мгновение - кровопускание, предельное откровение. У тебя сладко болит укус. Спасибо тебе за тебя.
- Ты держишь меня… на расстоянии. И не только сейчас, физически. Хотя ты отлично знаешь, как я хочу этого. Почему? И почему ты никогда не говоришь о своей жизни? Я совсем ничего о тебе не знаю.
Ты думаешь, что ты должна узнать меня, но если бы ты узнала меня, если бы ты познакомилась со мной взаправду, от этой паршивой эврики ты бы ушла от меня сию минуту, сию миллисекунду даже, если бы ты побывала внутри моей головы и видела все мои слова и чувства как на продажу, ты бы уходила от меня под развесёлые кастаньеты уличных музыкантов, под сэты уличных музыкантов, с мельхиоровыми цветами под чужие помпезные до жути улыбки, да ты бы плакала, как маленькая (почему "как"), ты бы плакала, маленькая, на все двенадцать часовых поясов, ты бы плакала вне времени по Гринвичу. Может быть, ты пила бы потом с кем-нибудь разливной сидр, очень по-взрослому - ты же хотела по-взрослому - и этот прелый яблочный вкус напоминал бы тебе обо мне, потому что тебе бы обо мне напоминало, чёрт возьми, всё, ты бы стала носить платье в развратный горох: небо, девушка, самолёт и утренний рейс. Ты бы проклинала меня своим гипнотическим тонким нежным как ландыш голосом, всё моё язвительное, циничное, всю мою спесь, ты бы яростно детски чиркала спичками - ты разучилась бы колдовать - чтобы сжечь мои фотографии или письма, или мой дом, или память обо мне, ты бы колдовала над ними, потому что на самом деле ты бы не разучилась.
Что тебе рассказать, что тебе показать, чтобы тебе было о чём думать, обмахиваясь белым веером где-нибудь безумно далеко от меня, пока твои ровесницы идиотически любят твоих ровесников и это у них как будто флеш-бом, я могу рассказать тебе миллион вещей, но только не о себе, о себе мысли приходится гнать взашей, мне нечего тебе рассказать, мне нечего тебе показать кроме  личного примера того, как можно умалчивать до конца. Ты и так была ближе всех, знаешь,  мы с тобой доходили до уличного кольца и по нему ходили и шли по нему в никуда, когорты голубей смотрели на нас подозрительно, ты и так была ближе всех, потому что ты ближе всех подходила и вставала на цыпочки, и смотрела пронзительно, вроде как "не стреляй в меня, не стреляй". Ты и так была агатовым шёпотом в уши и меня было для тебя много, меня - через край.
- Что тебе рассказать? Что тебе показать?..
Что можно тебе рассказать? Я сажусь на азиатском ковре, тоже по-азиатски, и смотрю вокруг таинственно, как будто в замочную скважину, у меня такой красивый дом с грубыми хвойными стенами без отделки, совершенно волшебной и малахольной какой-то фактуры, у меня дом шале с внутренними балконами, на которых пахнет подножьями Альп, а пол устлан коврами цветов, близких к спектральному, чистому цвету, и сруб наполнен, пропитан и концентрирован настоящим безоблачным солнечным светом. Ты знаешь, у меня такой красивый дом, это потому что я в нём почти не бываю. Я обнимаю тебя, как родную.
- Что, если я не такой, как ты себе представляешь? Если ты разочаруешься во мне, м? Ведь ты совсем ничего не знаешь - по твоим словам.
Конечно же, так не бывает, разве же так бывает, когда тебя полносердечно и радостно обнимают, а потом - смотри, аллилуйя, а он подонок - конечно же, нет.
- Ну, например, меня однажды чуть не убили, - это был дикторский текст, типографически-газетный, краснополосный, желтостраничный, - То есть убили, - всё-таки я хрипел и не умел говорить о личном, - Но я неожиданно остался жить. Я, несомненный король своих собственных драм, надеюсь, что это её отвлечёт, развлечёт, будут вопросы на перечёт, и я останусь святым, и будет как раньше, сонные лица, цвета, цветы.

мы в небо глядели, мы в небе с тобой отражались,
а небо /бесстыжее/ прыгнуло в теплую воду,
осталась лишь жалость, моя бутафорская жалость
и мой пластилиновый рай из нелепой свободы

Я смотрю на тебя, и это было бы смешно, что мы вместе, в параллельной вселенной это обязательно очень смешно, а в этой почему-то нет, потому что во мне дурная кровь, разбойничья кровь и если выпустить её, будет пахнуть так, как когда августовский дождь тушит красивый лесной пожар на миллион гектаров, во мне дурная кровь и запах моей крови тянет тебя, ты за мной, совершенно задаром, моя девочка, почему-то твоя фея-крестница не расщедрилась на стеклянные башмачки, где-то в параллельной вселенной всё на свете смешно и иудейские девушки с браслетами на правых ногах топчут босыми ступнями виноград, а в моей комнате почему-то его изабельный вкус, запах, и мы с тобой вместе. Я наблюдаю за тобой, за тем, как ты дышишь, вдыхаешь-выдыхаешь, вдыхаешь-выдыхаешь, выдыхаешь-забываешь вдохнуть, потому что сама наблюдаешь за мной, за моими бешеными зрачками, руками, за тем, как я привычно похмельно втыкаю сигарету в подставку для зубных щёток, как если бы приделывал к дурманной еловой лапе византийскую полураскрывшуюся розу, обязательно розовую; когда я смотрю в упор на тебя спящую, мне начинает казаться, что ты медленно двигаешься и шепчешь, может элегию какую-нибудь чужую, может вопросы о том, зачем я смотрю, но ты оживаешь, герои импрессионистов всегда оживают, а я лучший из импрессионистов, о я лучший из них, и иногда мне кажется что я сам тебя нарисовал, очень быстро с размахом талантливой нервной рукой, как я долго придумывал твои плечи, как я долго вымерял их углы, когда я смотрю на тебя, это моя пятиминутная аудиенция с богом.
- Всё, Клерфэ! Я хочу знать тебя… как себя.
Всё на свете, и ещё космические звёзды над Рио!.. Белые карлики, я ещё тогда жутко смеялся, что звёзды - белые карлики, да я сам моральный карлик, я карлик настолько, что тащу свою девочку за собой, во все свои небесные омуты, небесные, ты знаешь, чем небо отличается от океана, правильно, у неба нет дна. Всё на свете, и ещё серебряные кольца на твоих руках - их красивее всего носить на мизинцах, ты ещё этого не знаешь, конечно, но тогда она трогательны настолько, что хочется целовать их обветренными губами, хотя никакого ветра не было, только в твоей голове, потому что ты не только отправляешься со мной в небесные омуты, но ещё берёшь с собой паспорт и фотокамеру. Знать меня, как себя - да ты ничерта не знаешь себя, что когда ты, тогда все мгновения как бы замерли. А потом взяли и потекли обратно. Я бы одел на тебя ультрамариновое платье. Ты даже не знаешь, как я любил бы тебя, если бы мог. Но это такое умершее, это всё равно, что пытаться сжечь лёд. Я не могу прожечь лёд, но могу - жизнь.
- Всего не знаю я сам, девочка. Но ты уговорила меня.
Мы держимся за руки, как брат и сестра, девочки-мальчики, и ты поднебесная не представляешь, что ты моя вневременная заначка, сладкая-сладкая, как снег в мае, мы держимся за руки, как будто сейчас потихонечку умираем, вдвоём, и я даже мысленно разговариваю клише, какими-то канцелярскими оборотами, поцелуй меня сюда и ещё сюда, и мне точно не будет больно, и ты посмотришь мою жизнь, её сериальную серию, вырванную из середины.
- Иначе быть не могло. Ты будешь всегда. Боже спаси. Боже спаси. Ни за что я не буду всегда. Я вру святым кивком. - Это было очень больно? Умирать? Ты ведь не мучился? А сейчас? Всё хорошо? А раны?.. Безопасно? Кто ты сейчас, Клерфэ? Это было очень больно, умирать, я мучился, и сейчас мучаюсь, из хорошего только ты, раны дерёт отвратительной децибельной болью, шрамы - это старые дни, победы, мои мечты, и я их даже проветриваю, раны дерёт, по ним водят тканью, мягкой, тяжёлой, фетровой: - Да, да, я... сам хотел бы знать, кто.
Я даже не утруждаюсь встать, твои руки в моих руках очень близко к моему лицу и мне нравится вдыхать этот слабый мускат, мы просто сейчас стираемся из комнаты, мы просто сейчас превращаемся в ничего и ничего падает вместо нас на наш любовный ковёр, я держу тебя за руку, даже пока нас нет, а когда мы есть снова, над нами дикое небо Друмул Таверей и оно дышит паром, ты думаешь, что оно дышит хрипло, но я-то точно знаю, кто именно это дышит. Близ Бухареста идиллические мощёные камнем дороги, о которые приятно даже разбивать молодые колени, потому что такие они идиллические, столько ходило по ним варваров с дурной кровью, столько красивых зловещих личностей. Ты хватаешься меня, потом за меня, как за полый речной тростник.
- Я здесь работаю, и над ангаром творожные облака, дым злющий до невозможности, и куманичное небо чуть ли не бугрится жуткими пузырями, а я веду тебя спокойно с рассеянным таким лицом, с подвенечными жестами, а я веду себя спокойно, как будто никто не похрипывает лёгкими в тонну, занесла же нелёгкая. - Жутко, не правда ли?